мало кто из мародеров знает (если быть совсем уж педантично точным - ровно одна четвертая состава мародеров), что оказаться запертым в женском туалете не такая уж страшная участь. сириусу весело, когда он запихивает хвоста в кабинку, и питер дает ему эту минуту радости и веселья. даже сопротивляется, пищит, просит не делать этого с ним, нет, пожалуйста!

когда уходит сириус, уходит и шумное веселье, успокаивается сердцебиение, и питер садится на крышку унитаза. теперь у него есть время глубоко вздохнуть, откинуться на бачок и съесть шоколадку, которую ему в карман подсунул римус. шоколадка всегда поднимает настроение. шоколадка от человека, который, ты знаешь, не хочет тебе зла - спасает от любых неприятностей.

не то чтобы оказаться запертым в туалете это такая большая неприятность.
перекинуться парой слов с плаксой миртл, пропустить трансфигурацию и не терпеть снисходительно-сочувствующий взгляд профессора макгонагалл. многие так на него смотрели. должно быть, они даже не подозревали, что он понимает этот их жалостливый взгляд. таким смотрят на инвалидов, которым не готовы помочь. не то чтобы питеру было большое дело до того, что там о нем думает старуха. когда окружающие ничего от тебя не ждут это даже удобно. нет завышенных ожиданий - нет разочарования. пускай другие пока сверкают. пусть джеймс, подбоченившись, надувшись от гордости, принимает все овации, пусть сириус получает восторженно-одобрительную похвалу от учителей. "подумать только, такой разгильдяй, и такой талантливый!" там, сидя в женском туалете (что, повторимся, было не так уж плохо), питер подумал, что он может прожить и без этого. к тому же, однажды он их всех удивит.

I CAN SEE THE SEA GULLS
BUT WHERE IS THE SEA?

питер знает, где его палочка - в левом кармане, потянутся и выпростать руку с заклинанием дело секунды, даже меньше. он знает, он потратил несколько ночей тренируясь, и даже разбудил несколько раз римуса. питер знал, что однажды за ним придут, и дело не ограничится заталкиванием в женский туалет, натиранием его ботинок порошком-пердючкой или заменой его тыквенного сока на тошнильное зелье. однажды джеймс взмахнет изящно палочкой, и это вовсе не северус окажется вздернут к потолку, а он сам. и все увидят его заштопанные трусы, и все будут смеяться, и тогда уже не помогут никакие шоколадки. поэтому питер упорно просыпался по ночам, вставал в боевую стойку и тренировался выхватывать палочку.

питер знает, какие заклинания использовать. главное - успеть выкрикнуть фините инкантатем и освободить сириуса. тогда у них намного больше шансов противостоять мальсиберу и эйвери. может быть, к тому времени уже не придется никому противостоять, уже подоспеют профессора, их разнимут, мальсибер и эйвери поплатятся десятком очков их факультету, и они с сириусом пойдут в больничное крыло, где мадам помфри нальет им горячего пряного тыквенного сока для поддержания сил и осмотрит сириуса, не ушибся ли он. но по опыту питер знает, что никто не придет им на помощь и разбираться с задирами им придется самим. тогда у него заготовлены экспеллиармус для эйвери и петрификус тоталус для мальсибера - расплатиться с ним его же собственной монетой.

но питер стоит на месте неподвижно.
палочка все еще у него в левом кармане мантии, он даже не пытается за ней потянуться. во все глаза он смотрит на сириуса, парализованного и - удивительно, питер и не подозревал, что такое может быть - молчаливого. хочется подпрыгнуть и по-дурацки приплясывать. с другой стороны, хочется все же выхватить палочку (она в левом кармане) и спасти ситуацию. быть питером-героем, хоть однажды. что будет, если он и правда спасет сириуса? может, тогда все изменится?

питер помнит - палочка в левом кармане.
палочка оказывается в руке даже быстрее, чем когда он тренировался, и на мгновение его захлестывает восторг от происходящего. питер почти успевает представить себе, как он расправится со всеми сам. но потом он медлит одно роковое мгновение, когда снова думает о том, как забавно, что сириус сейчас только и может, что надсадно втягивать воздух. и это мгновение решает все, он успевает только выдохнуть:

- фините инкантатем! - заклинание скользит по сириусу по касательной, потому что палочка питера вылетает из его рук, выбитая точным экспеллиармусом. и питер всплескивает руками от расстройства. красивая картинка, которую он нарисовал себе в голове взрывается цветной мозаикой и стучит ему по голове: дурак, дурак, дурак ты, хвост.

дурак ты, хвост.

THE SOLES OF OUR BOOTS WEAR THIN, BUT THE SOLES OF OUR FEET GROW THICK. THE DIFFERENCE BETWEEN “HE PRESENTED HIS ARGUMENT” AND “THEY HAD AN ARGUMENT.”

За домом была большая поляна, и все они были слишком ленивы, чтобы косить траву, поэтому она вырастала высокая, упругая под босыми пятками, в зеленом ковре прятались яркие всполохи цветов. Ромашки, васильки, мать-и-мачеха, незабудки. Робб подолгу лежал потом в траве, глаз болел, но он надавливал кончиками пальцев на чернильное пятно синяка, и боль обострялась. Казалось, вместе со слезами в траву вытекали обида и страх, но потом слезы кончились, а обида и страх остались. Робб продолжал давить на синяк и лежать в траве. Приходила Арья, присаживалась рядом в траву по-турецки, смешно поджимала пальцы на ногах, и рвала цветы. Лепестки усыпали ей потом голые коленки. Она что-то рассказывала о том, что ей тоже грустно, и она тоже волнуется. Но потом из дома выходила Санса и окликала сестру - ее резкий голос разносился по заднему двору, подобно удару по медному тазу. Где-то ветер хлопал мокрым бельем на веревках. Робб лежал день, второй, третий. Ему начало казаться, что незабудки вот-вот начинают прорастать у него между пальцами, в ушах, цепляются за клетку его ребер. Но потом пришла мать, встала над ним, уперев руки в бока и заслонив перекладиной плеч солнце, сказала вставать. И прекратить ломать комедию.
- Вставай. Хватит ломать комедию. - Вот так она сказала.
Робб кивнул, встал, стряхнул с себя крошки земли, обрывки воспоминаний (искривленный рот, блеснувшая слеза, едкое слово) и оборвал цветки, наивно успевшие в нем прорасти.

you will scream ‘i won’t forget you’ but i’ll cover my cold ears it cannot be a lie if no-one hears.

Теперь на месте поляны - пустырь, сожженный, рассыпающийся в пепел, угли и горестные вздохи. Они все считают, это Арья подожгла поляну. Накануне они косили траву, и высохшее сено лежало неровными кучами по периметру. Ночью они проснулись от завывания голодного огня. Наутро за завтраком недосчитались Арьи. Санса сплюнула на ладонь "мерзавка" вместе с косточкой от подгнившего яблока. Робб промолчал. Пожар, казалось, вылизал и комнату Теона - теперь было страшно туда заходить. Теперь, когда он лежал на кровати, будто обугленная головешка, вот-вот испачкает простыни. Смелости хватало только встать в дверном проеме и попытаться высмотреть, поднимается ли его грудная клетка. Когда Робб убеждался, что Теон дышит, он тихо уходил, чувствуя себя неумелым воришкой. С возвращением Теона пришлось многое менять и многому учиться - например, заново учиться в собственной кровати. Бран понимающе кивал и молчал, когда Робб сбегал из их спальни, чтобы мерзнуть в кровати Теона. Иногда даже получалось плакать - и от этого становилось еще холоднее. Когда под утро он прокрадывался обратно в свою спальню, замечал, что Бран не спит - луна отражалась в его усталых грустных глазах, и Робб начинал чувствовать себя виноватым. И от того, как Бран никогда не упрекал его, становилось только хуже.

HALF THE DAY IN HALF THE ROOM.
THE WOOL MAKES ONE ITCH AND THE SCRATCHING MAKES ONE WARM.

- Я останусь на берегу. И буду надеяться, что ты воспримешь это достаточно веской причиной выбраться из воды.
Долгое время казалось, получится согреться, когда он вернется. Но он вернулся, принес с собой запах промокших под дождем углей, надтреснутую злую улыбку и культю. Еще принес вещмешок, и Робб знал, внутри еще много, много всего, что им придется распаковать, но пока вещмешок стоял в углу столовой и притягивал все взгляды. Когда Санса попыталась убрать вещмешок куда-нибудь, Робб сорвался и накричал на нее, запретил трогать. Она назвала его идиотом - не в лицо, на выдохе, отвернувшись, будто и не к нему, будто и не про него. Робб так же, на выдохе, невзначай, выкашливал тревогу о Теоне. Тревога падала на ладонь шестипенсовиком, засохшей незабудкой, тремя яблочными семечками. Старая яблоня давно сгнила, но за домом больше ничего не растет.
Теон указывает на Брана, говорит: тому, кажется, нравится. Брану и впрямь нравится. Он любит приезжать на побережье. Рикон толкает коляску к самой воде, так, что прилив заливает Брану ботинки. Робб спрашивает себя, чувствует ли Бран холод воды.
- Мне тоже нравится.
Ему и правда нравится. Теон сейчас расслабленный, разговорчивей, чем обычно. И Робб знает, что это только алкоголь - он даже чувствует его в дыхании Теона, и Робб знает, что когда они вернутся домой, все снова станет плохо - может, даже хуже, чем если бы он не пил. Но сейчас он вылавливает мгновение почти-что-счастья. Запускает ладонь поглубже в песок и шарит там в поисках красивой ракушки - и надеется не напороться на осколок стекла.

- эй, цареубийца.

так говорят его товарищи. так говорят его враги. так говорит его семья.
цареубийца, - несется со всех сторон на разный лад. с восхищением, с отвращением, с подобострастием, с презрением, с еще сотней тысяч разных -ний. всегда разными голосами.

однажды это выкрикивает пятилетняя девочка.
он идет по улице королевской гавани в сопровождении других офицеров - таких же, как он, гвардейцев в бело-золодых мундирах.
девочка выскакивает перед ними словно бы из ниоткуда и визжит:
[indent] цареубийца!

кажется, она швыряет ему под ноги помидор или гнилое яблоко. (на белоснежных туфлях остаются брызги, которые вечером он оттирает замшевой тряпицей - жаль, со своего имени пятен так же легко не оттереть) гвардеец рядом с ним выхватывает из кобуры пистолет. быстрее, чем джейме успевает среагировать, девочка уже на мушке.
джейме смотрит на эту страшную картину: королевский гвардеец целится в пятилетнего ребенка. хоть прямо сейчас снимай и публикуй во всех новостных каналах, осуждающих действующую власть.
джейме почти шипит:
- опустить оружие.
гвардеец опускает пистолет почти нехотя, джейме со странным спокойным осознанием катастрофы понимает: выстрелил бы. и спрашивает себя, а выстрелил бы он? смог бы он убить ребенка так же, как убил короля?

цареубийца!

несется изо всех окон. он любим, ненавидим, боготворим и презираем. он - джейме ланнистер. а это значит, что его дело простое - делать, что ему велят, и не занимать себя мыслями о чем-то большем.
серсея всегда говорила, что он самый тупой из всех ланнистеров - кажется, серсее лучше знать. серсее все лучше знать. из них двоих ей досталось все самое лучшее: острый ум, умение поддержать любой разговор, внутренняя сила, непоколебимость духа и стремление достичь своей цели, во что бы то ни стало.
джейме досталась серсея и участь любить ее и быть ее половиной.
(серсея утверждает, что они не равные половины. она вполне может без него существовать, а вот джейме, оторванный от сестры, становится ничем)

- опустить оружие. вольно. шагайте вперед.

когда они уходят, джейме оборачивается через плечо, и встречается взглядом с ребенком. девочка смотрит на него без малейшего страха.

ночью джейме проснется в поту от дурного сна: ребенок будет смотреть на него темными, безумными глазами, и кричать "сожгите их всех".
сколько лет уже прошло? серсея тяжело вздыхает, когда он будит ее своим беспокойством. "хватит уже, - говорит она, - забудь".
джейме пытается.

о, джейме пытается.

---

MY MIND IS ALWAYS TROUBLED
WITH WHERE I HAVE BEEN AND WHERE I AM GOING

---

джон аррен, мертвый, холодный, с камнями на глазах.
страшная, варварская традиция, которую они упорно продолжают чтить, - джейме думает, что не хочет камней-глаз на собственных мертвых веках, когда умрет.

джон аррен, мертвый, холодный, слепой - его глаза больше ничего не увидят. он всегда знал больше других, видеть больше других. он был хорошим и верным десницей, и роберту баратеону с ним повезло.

только теперь джон аррен лежит в септе мертвый и холодный, с камнями, закрывающими ему глаза.
на камнях нарисованы чужие очи - они позволят ему видеть только то, что можно.
джейме приходит в септу к его телу лишь единожды. чтобы задать вопросы, на которые он не получит ответов никогда. джон аррен теперь никому и ничего не расскажет - боги смилостивились над ними, и позволили аррену умереть. джейме удивляется, как так вышло.
серсея на это говорит только "старики часто умирают".
она относится к смерти легче, чем джейме. может быть, это его следовало быть мужчиной и королевским гвардейцем.

джон аррен смотрит слепыми каменными глазами в высокий свод септы и не отвечает на те вопросы, которые джейме ему не задает.

джейме не задает вопросов и серсее, когда та сообщает ему, что встречаться с представителями правоохранительных органов города от лица власти придется ему.
джейме привык к этому, он старший сын тайвина ланнистера, что значит - ему нужно делать так, как скажет отец. он королевский гварлеец, это значит, у него не слишком много прав и свободы действий. какими бы престижными и желанными не были позолоченные погоны, они тянут за собой сотню условий, прописанных в сносках мелким шрифтом, которые можно или принять целиком, или отклонить без возможности повторного принятия.

джейме знает, он идет на встречу с полицейскими, потому что он ланнистер, а значит его слово имеет вес (примерно равный слитку золота с оттиска lannis gold ltd.) - но вместе с этим он ланнистер, который ничего не знает, а значит, не спутает отцу и серсее карты, какой бы пасьянс они не раскладывали.

- сир джейме, нас ждут.

он кивает, - разумеется.

когда они входят в конференц-зал, их уже ждут полицейские. они смотрятся здесь не на свое месте. слишком мелкие, слишком неловкие, пытаются казаться полными достоинства и власти.
джейме отрешенно скользит глазами по их лицам. девица с широкими, рублеными чертами лица и сгорбленной в знак вопроса спиной кажется джейме смутно знакомой.
если они и встречались раньше, то из памяти джейме точно успело изгладиться то, насколько она некрасива. девчонка явно это чувствовала и сама прекрасно осознавала. тянет вниз рукава, прячет ладони, изгибается спиной в знак вопроса, пытаясь спрятать свой рост. будто смотрясь в инверсивное зеркало, джейме вздернул подбородок и расправил плечи. полная ему противоположность - эта мысль показалась джейме забавной и хотя бы немного развлекла его за время невыносимо нудной встречи.
протоколы требуют того, сего, пятого, десятого. от джейме протоколы требовали сидеть, внимательно слушать и иногда с выражением искреннего сожаления на лице отвечать "как жаль, что мы не располагаем данной информацией. если бы только мы могли как-то поспособствовать расследованию".

периодически джейме ловил на себе взгляд девчонки - джейме запомнил, что один из офицеров полиции представил ее как тарт. ему еще ни разу не удалось этот взгляд перехватить, и от этого вся игра в гляделки казалась еще забавнее. ну хоть какое-то развлечение.

полнейший цирк, коим была встреча представителей полиции и администрации, должен был рано или поздно кончиться, и джейме с нетерпением ждал момента, когда ему позволят откланяться. он уже представлял, как будет сегодня поить серсею вином из губ в губы и рассказывать про уродину тарт.

но кто-то, правящий балом, решил, что хочет посмотреть на выступление клоунов еще раз, и джейме (разумеется, очень вежливо) попросили задержаться. джейме (разумеется очень вежливо) согласился с неохотой человека, жаждущего вернуться к своей службе первейшей важности. от которой его теперь отвлекали.

он остался и с усталым раздражением смотрел на то, как копошилась тарт с бумагами. длинная и нескладная, казалось, ее будто диковинное насекомое насадили на булавку, а теперь наблюдают, как она шевелит лапками в тщетных попытках со всем совладать.
джейме смотрел на нее так же, как и остальные - без каких-либо ожиданий на что-то удивительное, но с затаенной надеждой.
надежда оправдалась, когда она наконец посмотрела на него в упор. джейме вздрогнул от удивления, поразившись глубине ее ясных голубых глаз.

- чем же я все-таки могу быть полезен? - с легкой насмешкой наконец произнес он, разрывая затянувшееся молчание. оно лопнуло с глухим хлопком, и от нахлынувших звуков у джейме зазвенело в ушах. его внезапно удивило, с каким неприкрытым презрением на него посмотрела тарт. казалось бы, должен был уже привыкнуть, что на него могут смотреть и так, но ее взгляд неожиданно ужалил его.

как она может на него так смотреть?
кто она и кто он?
она даже не знает его, а он не знает ее.
как она может так смотреть на него?

А лет десять назад еще карандашиком перематывали пленку в кассетах, чтобы послушать любимую песню. Теперь Джесси только ухмыляется — проскальзывает в этой улыбке что-то мерзкое. Похожее на таракана, размазанного по стенке душа в придорожном мотеле. Похожее на молочную пенку в серой жиже растворимого кофе. Похожее на запах горящего человеческого мяса — Кэссиди отдергивает пальцы и оставляет пыльный солнечный луч в покое. На кончики пальцев приходится подуть и смахнуть с них крошки пепла. Крошки попадают на взбитые сливки в тарелку Тюлип, и она протестующе пихает его в бок. Все это собирается в одну большую перемотку — и пыльный солнечный луч, и подтаявшие взбитые сливки, и завиток волос Тюлип, непослушно торчащий после сна, и ухмылка Джесси, и блеск металлических уголков на воротнике его пасторской рубашки. Кажется, пресловутый карандаш всадили Кэссиди прямо между глаз, и он царапает заточенным концом мозг, а теперь его еще и проворачивают, затягивая одинокую извилину в выбленочный узел.

— Падрэ, я клянусь, если ты включишь эту сраную песню еще хоть раз, я этот магнитофон тебе так глубоко в жопу засуну, что музыку у тебя изо рта слышно будет.

Тюлип смеется так сильно, что кажется, еще чуть-чуть, и какао польется у нее из носа. Но она тоже то и дело проверяет, не кровоточат ли еще уши. Джаз — искусство для просвещенных, а Кэссиди себя к таким не относил. Тюлип, должно быть, тоже, а может, это она просто игру так поддерживает.

Мерзкую улыбочку Джесси хочется откусить, чтобы было больно и обидно, и чтобы вместо рта осталась кровавая дыра. (От такой мысли Кэссиди хищно осклабился — до того смешной показалась ему идея покалечить Джесси) Ну и ничего, назовут вторым жополицым, видит Бог, Америке к такому дерьму не привыкать. Впрочем, Бог, кажется, сейчас ничего не видит.

Джесси обещает "один последний раз" и решительно жмет на кнопку 'play', Тюлип и Кэссиди стонут в унисон, а соседская собака заливается истошным лаем. Животине тоже эта какофония, поди, осточертела. В качестве моральной компенсации Кэссиди вываливает себе на тарелку полбанки арахисовой пасты.

— Да что ты в ней услышать-то хочешь, блядь? В ней же нет слов! Или что ты думаешь, Боженька решил спрятать свое новое Слово в этой проклятой песне? — говорит он с набитым ртом. Так, чтобы в голосе не было слышно улыбки. Потому что Кэссиди строго-настрого запретил себе привязываться к людям, особенно к таким непроходимо очаровательным идиотам, как Тюлип и Джесси.